В ПИТЕР ЗА САРАФАНОМ (рассказ)
Абрамов Ф.А.
(…) -- Кто у вас в гостях-то? Худо вижу -- весь свет в дыму. -- Филиппьевна поднесла сухонькую коричневую руку к глазам и, подслеповато щурясь, посмотрела в мою сторону. -- Молодец кабыть? Откуда?
-- Дальний, бабушка. -- Я нарочно повысил голос, сообразуясь с её возрастом.
-- Чую, что дальний. У нас говорят-то кабыть потише, -- с лёгким подковыром сказала старуха.
-- Из Ленинграда, бабушка. Слыхала такой город?
-- Она не только слыхала. Она бывала там, -- не без удовольствия ответила Марья Петровна.
-- Почто бывала-то? -- с притворной сердитостью возразила Филиппьевна. -- Я и в Питере бывала-то.
-- Так ведь это одно и то же, бабушка, -- рассмеялся я.
-- Одно, да не одно. В Ленинград-то на машинах ездят да по воздуху летают, а в Питер-то я пешком хаживала.
-- Пешком?
-- Пешком.
-- Отсюда, из Ваймуши? -- Это деревня километрах в четырех от Пинежского райцентра. Подальше маленько. Вёрст десять ещё прибавь. Из Шардомени.
Я перевёл взгляд на Марью Петровну, затем снова посмотрел на старушонку. Да не морочат ли они меня? Ведь это же сколько? С Пинеги до Двины, с Двины до Вологды... Свыше полутора тысяч километров! И вот такая крохотуля промеряла этакое расстояние своими ногами...
Но ещё больше удивился я, когда услышал, что она ходила в Питер -- за чем бы вы думали? -- за сарафаном...
-- Правда, правда, -- горячо заверила меня Марья Петровна. -- Ходила наша бабушка. За сарафаном ходила. Расскажи, Филиппьевна, не забыла ещё?
-- Как забыть-то... Мне ещё тогда говаривали: ну, девушка, всю жизнь будешь вспоминать Питер. И верно: как вечер-то подойдет, так и почнёт из меня жилочки вытягивать. Всю-то ноченьку как на вытяжке лежу.
-- Это, Филиппьевна, годы выходят, -- посочувствовала Марья Петровна.
-- Да ведь мои годы ещё что. Восемьдесят четвертый пойдет, а матенка у меня в девяносто лет за морошкой хаживала. (…)
-- Про матенку-то ему неинтересно. Ты про то, как в Питер ходила. Раньше, бывало, только об этом и трещала. Питербуркой звали.
-- Звали. И рассказывать любила. А сейчас вся дорога в дыму. А раньше-то? Как начну вспоминать, каждый кустик, каждую ямочку вижу.
Всё-таки Филиппьевна поддалась уговорам.
-- Вишь, родитель-то у меня из солдатов был, бедный, -- издалека начала она, -- а нас у его пять девок. А мне уж тогда пятнадцатый год пошел, а я всё в домашнем конопляном синяке хожу. Вот раз зашла к суседям, а у них посылка от сына пришла -- в Питере живёт. И такой баской сарафан прислал сестре -- я дыхнуть не могу. Алый, с цветами лазоревыми -- как теперь вижу... Ну, скоро праздник престольный подошёл -- богородица. Вышли мы с Марьюшкой -- это дочь-то суседей, которым посылка из Питера пришла. Вышли впервой на взрослое игрище. Она в новом сарафане, а я в синяке, только пояском новым -- сама соткала -- подпоясалась. Смотрю, и робята толк в сарафанах понимают. Я хоть и маленькая росточком была, можно сказать, век недоростком выжила, а на лицо ничего, приглядна была. А Марьюшка, прости господи, тюря-тюрей -- губы распустит, на ходу спит. А тут в новом-то сарафане нарасхват пошла. Бедно мне стало. Вот и думаю: мне бы такой сарафан! -- боюсь в девках засидеться. А откуда такой сарафан возьмёшь? Житьё-то у родителей не богато. Братьев нет. Вижу, самой смекать надо. А где? Куда девку-малолетку возьмут? Ни в лес, ни в работницы. Да и сарафан-то питерский мутит голову. У иных девок тоже сарафаны, да не питерские -- дак робята-то не так кидаются. Ну и порешила: пойду в Питер за сарафаном. Сходила...
-- Эка ты, -- подосадовала Марья Петровна, -- да как ходила-то, рассказывай!
Филиппьевна вытерла тёмной рукой глаза.
-- Мама, как услыхала, что я в Питер надумала, заплакала. "Что ты, говорит, Олюшка, умом пошаталась?" А тата-покойничек, из солдатов был, крутой на руку. Икону с божницы схватил: "Моя, говорит, девка! Иди, Олька. Люди же, говорит, ходят". Ну, матенка непривычна была перечить -- не нонешнее время. Назавтра рано встала, хлебцы испекла, а тата уж воронуху запряг. Мама в голос, суседи прибежали: куда да куда девку собираете? А тата молчит, подхватил меня как пёрышко в сани и давай кобылу вожжами нахаживать. Тоже и ему не сладко было... Вёрст тридцать, до Марьиной горы, родитель подвез. Дал мне на прощанье рупь медью.
-- На-ко, девка, иди с рублем в Питер, -- всхлипнула Марья Петровна.
-- Дак ведь деньги-то не трава -- в лесу не растут. А дома-то у нас ещё четверо по лавкам... Ну, дал мне родитель денег, перекрестил: "Иди, говорит, Олька, ищи свое счастье". А я как увидела, что он в сани садится, заревела: "О татонька, татонька, не уезжай. Не надо мне и сарафана". -- "Нет, говорит, Олька, иди. Проходу тебе в деревне не будет, питербуркой звать станут".
Филиппьевна опять вытерла глаза.
-- А всё равно -- и сходила в Питер, а прозвище приросло. Питербуркой и помирать стану.
-- Ты скажи, как в лесу-то одна зимой осталась. -- Марья Петровна прослезилась.
У меня тоже что-то защекотало в горле.
-- Так и осталась. Кругом ели, как медведицы на задних лапах выстали, а я одна посередь дороги. И вперёд ступить боюсь, и назад ходу нету. Отец-то у нас два раза говорить не любил... Спасибо людям. Меня как за руку до самого Питера вели. Выпрошусь у кого на ночлег, скажу, куда иду, только головами машут да охают. "Полезай ты, говорят, скорее, дитятко, на печь". А иной раз и подвезут, а то опять когда подводы идут, и за подводами подбежу. Только один раз мужичок подшутил, не на ту дорогу направил. Дак уж его в деревне ругали. "Вот какой, говорят, бесстыдник, над кем смываться вздумал. Отольются ему эти слёзы". А так что -- грех обижаться. Приветили в каждой деревне. И молоком накормят, и картошки на дорогу сунут. Хлебцем-то, правда, бедновато было -- голодный тогда год был... (…) Я из дому-то зимой отправилась, а на Двину-то вышла -- щука лёд хвостом разломала. "Иди, говорят, прямо на весну". Вот и иду на солнышко. Тепло. Травка стала проглядывать, а потом и журавли полетели. И так мне стало тоскливо. К нам ведь журавли-то летят. Встану, голову кверху задеру: "Журавушки, журавушки, кричу, скажите нашим, что девку на дороге видели. Жива". Тата уж помирать собрался, вспомнил: "Я, говорит, сам, Олька, всю весну журавлей выспрашивал, не видали ли где мою девку?" (…)
-- Это уж, девка, близко к Вологде. Обносилась я, обтрепалась. Дорога сопрела, лужи выступили, а я всё в катанцах бреду. Вот в одной деревне и выйди мне навстречу мужик. "Что, говорит, глупая, лето пугаешь? Есть, говорит, у меня сапожонки некорыстные -- только заплаты поставить надо". Ну, я без памяти рада. "Ладно, говорит, дам я тебе сапоги, только уговор -- за каждую заплату ты мне день с робятами поводишься".
Филиппьевна пожевала старыми губами, криво усмехнулась:
-- Много он заплаток наставил. Недели три я у него жила.
После этого старуха не без помощи Марьи Петровны припомнила ещё несколько забавных случаев из своего многотрудного хождения, а затем, направляемая всё той же Марьей Петровной, вошла наконец в Питер.
-- Дома большие, каменные, и столько окошек в каждом доме -- у нас во всей деревне столько-то не будет, сколько в одном тамошнем доме. А людей-то, господи, как воды льёт. Лошадей-то скачет... А я с белым мешочком за спиной, батожок в руках, босиком, на само Невсько -- главный пришпект -- выкатила. Вот тут-то у меня ноженьки и отказали. Всю дорогу хорошо бежали, а на Невсько вышла -- и отказали. Стою, с места двинуться не могу. Боюсь нырнуть-то в эдакий муравейник. Думаю, нырнуть-то нырну, а как вынырну? А мне суседа, Марьюшкина брата, разыскать надо. Дале догадалась: постой, ведь у меня бумажка есть, там всё написано. Ну, бумажечку достала, держу в руках. А тата мне наказывал: "Ты, говорит, Олька, у бедных больше спрашивай -- скорее скажут". А поди разберись, который тут бедный, который богатый. На кого ни погляди -- все господа да барыни. Ну, нашёлся кавалер, сам прочитал. "Тебе, говорит, девушка, на Васильевский остров надо. Иди, говорит, всё по Невському пришпекту, там цярьский дворец будет". -- Филиппьевна подняла голову. -- Видела. И цярьский дворец видела, и столб каменный. Стоит ли столб-то ноне? -- спросила она у меня, и маленькие полинялые глазки её на мгновение зажглись любопытством. -- Вишь ты, все ещё стоит, -- покачала она головой. -- Да и как не стоит. Каменный -- чего ему деется.
Морщась, Филиппъевна попробовала разогнуться, потёрла рукой поясницу.
-- Вишь, вот где у бабушки Питер-то сидит. Так недоростком и осталась. Люди всю жизнь смеялись: "Стопталась, говорят, за дорогу".
-- Ты про Питер-то расскажи, -- опять начала подсказывать Марья Петровна.
-- Чего про Питер-то рассказывать? Я ведь в Питер-то не на гулянку шла. Робятки что в Питере, что у нас, в деревне, одинаково пелёнки марают.
-- В няньках бабушка жила, -- пояснила Марья Петровна. -- Год у немца выжила.(…)
-- А про главное-то и не сказала, -- вдруг пробасил с кровати Павел Антонович. -- Сарафан-то как?
-- Купила, -- с досадой ответила старуха. -- Всё Невсько обошла, а такой же, как у Марьюшки, купила.
-- Ну, и подействовал сарафан на ребят? -- Павел Антонович, видимо, заранее зная ответ, захохотал.
-- Подействовал. До пятидесяти годов в девках сидела.
Марья Петровна с непритворной сердитостью замахала на мужа руками -- не растравляй ты, мол, старую рану, но Павел Антонович снова громыхнул:
-- Не тот сарафан, наверно, купила.
Филиппьевна не сразу ответила, и бог знает, чего больше было в её словах -- неизбывной горечи или запоздалой насмешки над собой:
-- Меня уж после люди надоумили. Не сарафаном, говорят, взяла Машка, а коровами. У отца-то ейного пять голов было, а у моего-то родителя в то лето ни одной.
Выйдя на крыльцо, Филиппьевна подняла голову и, поднеся к глазам сухую коричневую ладошку, поглядела на небо. (…)
Припав к окну, я долго провожал глазами ковыляющую по песчаной дороге маленькую, одинокую в этот час на деревенской улите старушонку. Шла она мелкими шажками, широко расставляя короткие негнущиеся ноги в кирзовых сапожонках и важно, как на молитве, размахивая руками. Потом, дойдя до старого дома, она завернула за угол.
Пусто, совсем пусто стало на улице. Пахло лесным дымом, чадом, от песчаной дороги несло зноем пустыни, и только еле приметная цепочка следов, проложенная от крыльца к соседнему дому и всё ещё дымящаяся пылью, указывала на то, что тут недавно прошёл человек.
Вот так же когда-то, думал я, проложила свой след на Питер безвестная пинежская девчушка. Давно смыт тот след дождями и временем. Скоро смоет время и самое Филиппьевну. Но хождение её, как сказка, останется в памяти людей.
Да, хорошо это -- оставить по себе хоть крохотную сказку, помогающую жить людям.
1961
----------
Примечание редакции: Этот рассказ Фёдора Александровича Абрамова публикуется в сокращённом виде.
----------
Уважаемые читатели, сообщайте друзьям своим, размещайте ссылки на наше независимое издание в социальных сетях, на других интернет-ресурсах, -- вместе мы -- сила!
Новые музыкальные ролики, не вошедшие в раздел «Музыкальная шкатулка», вы можете отыскать на канале Youtube.com – «Дунайская волна» dunvolna.org
https://www.youtube.com/channel/UCvVnq57yoAzFACIA1X3a-2g/videos?shelf_id=0&view=0&sort=dd